
АдамскийПускай Володька будет футуристом

КрючковПохождения Крокодила

О борьбе с «чуковщиной»

ПетровскийКрокодил в Петрограде (фрагмент)

ДымшицЛебедев в «Ленинграде»

Герчук«Это было замечательно весело!»

Лаврова«Такая европейская мечта»

Линдгрен «Боже, помоги нашей бедной планете»

Крокодил Крокодилович: «этапы большого пути»

документы 20-х годов
О борьбе с «чуковщиной»
«Я пишу эти строки, чтобы показать, как беззащитна у нас детская книга и в каком унижении находится у нас детский писатель, если имеет несчастье быть сказочником. Его трактуют как фальшивомонетчика и в каждой его сказке выискивают тайный политический смысл». Эти горькие строки вынужден был написать автор «Крокодила», когда травля его сказок в печати достигла чудовищных размеров. Публикуем несколько документов недоброй памяти периода «борьбы со сказкой», апофеоз которой пришелся на 1920-е годы.
Печатается по изданию: Корней Чуковский.
Собрание
сочинений в 15 томах. Т.2. – М., Терра, 2000–2010 гг.
(документы приводятся
в сокращении).
Корней Чуковский в куоккальском кабинете. Около 1915 года
1. К.И. Чуковский – заведующему Гублитом
26 октября 1926 года
I
Я могу гордиться тем, что я положил основание новой детской литературе. Будущий историк этой литературы отметит, что именно с моего «Крокодила» началось полное обновление ее ритмов, ее образов, ее словаря.
Поэма была так необычна, что вначале ни один журнал не хотел ее напечатать.
– Это стихи для уличных мальчишек! – говорили редакторы.
Но именно такова была моя цель: создать уличную, несалонную вещь, дабы в корне уничтожить ту приторно-конфетную жеманность, которая была присуща тогдашним стихам для детей. И дети показали мне, что я на верном пути, что мои стихи созвучны той новой эпохе, которая тогда надвигалась на нас. Дворянская и чиновничья среда, где культивировалось «Задушевное слово», была разрушена до основания. Революция создала новое поколение детей, которое потребовало от своей литературы нового языка, нового стиля, новых ритмов, – и моя поэма в каждой своей запятой шла навстречу этим новым требованиям. Оттого-то вся новая малолетняя Русь заучила эту поэму наизусть. Поэма эта разошлась в 70.000 экземпляров (считая и экземпляр «Нивы», где она первоначально печаталась). Я не раз слыхал ее на улицах Одессы, Москвы, Феодосии, Ленинграда, Сестрорецка. Когда я прихожу в какой-нибудь детский дом и начинаю читать ее детям, они перебивают меня и начинают сами хором читать ее. Отрывки из нее давно стали в детской среде пословицами.
II
Отсюда следует, что книга эта по духу своему – не чужая ребенку, созданному нашей революцией. Да она и не может быть чужой ему, потому что:
во-первых – это книга для городского ребенка. Большинство детских стихов писались в России для деревенских детей, о деревне. В «Крокодиле» впервые появились: автомобиль, аэроплан, трамвай и прочие образы большого города, столь привлекательные для наших детей;
во-вторых. Стихи постоянно сбиваются на бойкую городскую частушку. Ритм подвижной и мажорный. Я десятки лет изучал ритм уличных детских стихов, прежде чем написал «Крокодила». Меня всегда возмущала унылая монотония русских деревенских стихов для детей.
В-третьих. Это поэма героическая. В ней маленький мальчик Ваня встает на защиту слабых. Он защищает весь город от нашествия диких зверей. В ней проповедь действенного героического отношения к жизни;
Ты злодей
Обижаешь
людей?
Так за это мой меч
Твою голову с плеч! и т.д.
В-четвертых. В ней стремление к миру и братству:
Мы пушки закопаем,
Мы ружья поломаем,
Довольно мы сражались
И крови пролили!
И это – не толстовское непротивление, это – братство, добытое кровью и борьбой.
Поэтому я был весьма изумлен, когда узнал, что Гублит не нашел возможным разрешить четвертое издание этой книги, сочтя ее опасной и вредной.
Я был уверен, что если ее сюжет кое в каких местах и не отвечает тем (вполне основательным) требованиям, которые теперь предъявляются к детским стихам, то ее стиль, ее форма, ее стиховая структура, ее общее направление вполне гармонируют с тем новым ребенком, которого создала революция. Так до сих пор смотрели на дело многие большие коммунисты, Ленинградский Совет рабочих и крестьянских депутатов не побоялся в самые бурные годы издать эту книгу в огромном числе экземпляров, а впоследствии ее дважды перепечатывали в Госиздате. Никак не могу понять, почему советская власть на девятом году революции внезапно сочла эту книгу столь вредной.
III
Впрочем, теперь мне обещают разрешить мою книгу, если я в ней переделаю кое-какие страницы.
Каких же вы требуете от меня переделок?
Выбросите прочь городового и замените его милиционером.
Это крайне удивило меня.
Неужели вы хотите, чтобы крокодил глотал не царского городового, а советского милиционера, и глотал наравне с собакой!?
Нет, – говорили мне. – Это и вправду неловко. Пусть городовой остается, но замените Петроград – Ленинградом.
Как! вы хотите, чтобы в городе Ленина оставались старики городовые, которых глотают кровожадные гадины!
Нет, но мы вообще хотим, чтобы вы придали «Крокодилу» советскую идеологию.
Но в нем и так ничего антисоветского нет.
Помилуйте, в нем есть елка – предмет религиозного культа для буржуазных детей.
С этим я, конечно, не спорю: елка в моем «Крокодиле» имеется, но служит она, конечно, не религиозному культу, а беззаботному веселью детей. Не религия в елке, а поэзия, и каким нужно быть Угрюм-Бурчеевым, чтобы эту поэзию отнять у ребенка.
Горячо протестую против всей этой угрюм-бурчеевской практики.
2. К.И. Чуковский – А.В. Луначарскому
<Середина декабря 1927>
Дорогой Анатолий Васильевич.
Научно-педагогическая секция ГУСа (ГУС – Государственный ученый совет, руководящий методический центр Наркомпроса РСФСР. Создан в 1919 году. С конца 1927 года следовало получить разрешение ГУСа на издание любой книги для детей в государственном издательстве. – Прим. ред.)
запретила моего «Крокодила». Это кажется мне вопиющим скандалом. Какова бы ни была моя поэма, она есть подлинное произведение искусства – и вычеркнуть ее из обихода детей может только мрачный изувер. Поэтому я считаю оскорблением не для себя, а для Наркомпроса то, что мой «Крокодил» запрещен.
И добро бы это была какая-нибудь черносотенная книга, проповедующая жестокость и рабство. Но Вы сами знаете, что этого нет.
В первой части «Крокодила» – героическая борьба слабого ребенка с огромным чудовищем для спасения целого города.
Во второй части «Крокодила» – протест против заточения вольных зверей в тесные клетки зверинцев. Освободительный поход обитателей леса для спасения порабощенных собратьев.
В третьей части – протест против несправедливых войн. Герой Ваня предлагает зверям «разоружиться», спилить себе рога и клыки. Те согласны, прекращают бойню и начинают жить в городах на основе братского содружества:
Стало
на свете куда веселей,
Больше не нужно цепей и бичей.
Не советским педагогам восставать против этих стихов, особенно теперь, когда Советская страна заявила на весь мир могучий протест против каких бы то ни было вооружений и войн.
Казалось бы, нужно гордиться тем, что в Советском Союзе в революционные дни появилась детская книга с призывом:
Мы ружья поломаем,
Мы пули закопаем,
А вы себе
спилите
Копыта и рога.
Но вместо этого комиссия ГУСа, созданная для борьбы с хулиганскими детскими книгами, запрещает эту книгу на первом же своем заседании.
Против чего же восстают педагоги? Против слова «Петроград». Против слова «городовой». Но нельзя же уничтожать подлинные произведения искусства из-за двух-трех устарелых слов. Мне предлагают заменить эти слова другими – но кому станет легче оттого, что Крокодил будет глотать милиционеров (и собак) в Ленинграде.
Поэтому я как старый писатель протестую против такой расправы с литературой.
Конфуз удесятеряется тем, что сейчас Госиздат в борьбе с частными издателями ведет со мной переговоры о приобретении всех моих детских книг.
Сейчас известная американская поэтесса Бэббет Дейч переводит «Крокодила» на английский язык, а немецкий поэт Грегер – на немецкий язык. Как объяснить им, что эта книга, изданная вначале Советом рабочих и солдатских депутатов, ныне запрещена по распоряжению ГУСа.
3. Н.К. Крупская. О «Крокодиле» Чуковского
Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам? Крокодил... Ребята видели его на картинке, в лучшем случае в Зоологическом саду. Они знают про него очень мало. У нас так мало книг, описывающих жизнь животных. А между тем жизнь животных страшно интересует ребят. Не лошадь, овца, лягушка и пр., а именно те животные, которых они, ребята, не видели и о жизни которых им хочется так знать.
Это громадный пробел в нашей детской литературе. Но из «Крокодила» ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью. Однако не все же давать ребятам «положительные» знания, надо дать им и материал для того, чтобы повеселиться: звери в облике людей – это смешно. Смешно видеть крокодила, курящего сигару, едущего на аэроплане. Смешно видеть крокодильчика, лежащего в кровати, видеть бант и ночную кофту на крокодилихе, слона в шляпе и т. д.
Смешно также, что крокодил называется по имени и отчеству: «Крокодил Крокодилович», что носорог зацепился рогом за порог, а шакал заиграл на рояли. Все это веселит ребят, доставляет им радость. Это хорошо. Но вместе с забавой дается и другое. Изображается народ: народ орет, злится, тащит в полицию, народ – трус, дрожит, визжит от страха («А за ним-то народ и поет и орет...», «Рассердился народ и зовет и орет, эй, держите его да вяжите его. Да ведите скорее в полицию.», «Все дрожат, все от страха визжат...»). К этой картинке присоединяются еще обстриженные под скобку мужички, «благодарящие» шоколадом Ваню за его подвиг. Это уже совсем не невинное, а крайне злобное изображение, которое, может, недостаточно осознается ребенком, но залегает в его сознании. Вторая часть «Крокодила» изображает мещанскую домашнюю обстановку крокодильего семейства, причем смех по поводу того, что крокодил от страха проглотил салфетку и др., заслоняет собой изображаемую пошлость, приучает эту пошлость не замечать. Народ за доблести награждает Ваню, крокодил одаривает своих землячков, а те его за подарки обнимают и целуют. «3а добродетель платят, симпатии покупают» – вкрадывается в мозг ребенка.
Крокодил целует ноги у царя-гиппопотама. Перед царем он открывает свою душу. Автор влагает в уста крокодила пафосную речь, пародию на Некрасова:
«Узнайте, милые друзья,
Потрясена душа моя...»
[…]
Эта пародия на Некрасова не случайна.
Чуковский редактировал новое издание Некрасова и снабдил его своей статьей «Жизнь Некрасова». Хотя эта статья и пересыпана похвалами Некрасову, но сквозь них прорывается ярко выраженная ненависть к Некрасову. Описывая то, что Некрасову приходилось наблюдать в детстве, он замечает: «В пору же малолетства он мало вникал в то, что видел, и был самый обыкновенный помещичий сын». Помещичье происхождение Некрасова автор и дальше особо выпячивает: «...в сущности, Некрасов был дворянин, сын помещика, такой же барин, как Герцен, Тургенев, Огарев».
«К десятилетнему возрасту из мальчика вышел умелый картежник и меткий стрелок». «На одиннадцатом году Некрасов был отдан отцом в Ярославскую гимназию, где учился плохо и лениво». В семнадцать лет, по словам Чуковского, Некрасов был малоразвитым подростком, имевшим пристрастие к романтической позе и фразе, писавшим фразистые стихи, не имевшие успеха. Но Некрасов умел приспособляться. «Его бойкие и ловкие стишки о взятках, деньгах, картах и чинах – обо всем, чем волновалось тогдашнее общество, пришлись по вкусу невзыскательным читателям». Некрасов превратился, по словам Чуковского, в писателя-поденщика, развлекателя публики, угождавшего «казарменно-канцелярской публике». «Все видели в нем бойкого, смышленого юношу, который умело и ловко пробивает себе дорогу». Но Некрасов «тайно терзался страшной тоской». Вообще тоска (или, как тогда говорили, хандра) была характерным свойством Некрасова, «присущим ему с самого детства».
На Некрасова обратил внимание Белинский – и Некрасов, забросив бойкие куплеты, стал писать «об угнетенных и страдающих». «Основной тон большинства его стихотворений – тон унылого, однообразного плача, прерываемого воплями проклятий и жалоб. Ритмы тягучие, с постоянным стремлением к протяжным звукам, …. Почти все эти стихи повествовали о страданиях от холода, голода, насилия, болезней, нужды». «К началу пятидесятых годов благосостояние поэта упрочилось», он стал издателем. «У него был великий талант отыскивать и приманивать таланты». К концу 50-х «в русском обществе выдвинулись и заняли передовые позиции "новые люди", разночинцы, плебеи, люто ненавидевшие дворянскую, помещичью Русь. Некрасов, единственный из выдающихся русских поэтов, был тогда выразителем их идеалов и вкусов».
Далее описывается Некрасов во времена реакции конца 60-х гг. Затем говорится о разночинной молодежи и ее фантастической вере в революционный инстинкт народа. […] «А когда Некрасов заболел, его поклонение народу приняло еще более страстный характер. Можно сказать, что на смертном одре «народ» заменял ему бога. Мучаясь невыносимыми болями, он даже молился народу о своем исцелении».
Все это мог писать только идейный враг Некрасова. Мелкими плевками заслоняет он личность «поэта мести и печали». И как-то особо резко выступает это мелкое злобствование, вплетенное в громкие хвалы Некрасову, рядом с прощальным приветом Чернышевского, присланным из далекой ссылки умирающему поэту […]
«...Скажи ему, – писал Чернышевский Пыпину, – что я горячо люблю его как человека, что я благодарю его за его доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем. Он действительно был человек очень высокого благородства души и человек великого ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов».
Ну, ладно. Вернемся к «Крокодилу». После сказанного ясно, почему так режет эта пародия на Некрасова в детской книжке.
Чуковский так увлекся писанием пародии на Некрасова, что забыл, что он пишет для маленьких ребят... Дальше фабула такая: звери под влиянием пожирателя детей, мещанина-крокодила, курившего сигары и гулявшего по Невскому, идут освобождать своих томящихся в клетках братьев-зверей. Все перед ними разбегаются в страхе, но зверей побеждает герой Ваня Васильчиков. Однако звери взяли в заложницы Лялю, и, чтобы освободить ее, Ваня дает свободу зверям:
«Вашему народу
Я даю свободу,
Свободу я даю!»
Что вся эта чепуха обозначает? Какой политической смысл она имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать его довольно трудновато. Или это простой набор слов? Однако набор слов не столь уже невинный. Герой, дарующий свободу народу, чтобы выкупить Лялю, – это такой буржуазный мазок, который бесследно не пройдет для ребенка. Приучать ребенка болтать всякую чепуху, читать всякий вздор, может быть, и принято в буржуазных семьях, но это ничего общего не имеет с тем воспитанием, которое мы хотим дать нашему подрастающему поколению. Такая болтовня – неуважение к ребенку. Сначала его манят пряником – веселыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдет бесследно для него.
Я думаю, «Крокодил» ребятам нашим давать не надо не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть.
Н. Крупская. «Правда», 1 февраля 1928
4. К. Чуковский. <Наброски>
<1928>
Травля моих сказок достигла размеров чудовищных. Самое имя мое сделалось ругательным словом. Редактор одного журнала, возвращая авторам рукописи, пишет на них: это чуковщина. И хотя авторы уверяют меня, что они польщены, но я отнюдь не разделяю их чувств. Каждый детский писатель есть по своему душевному складу ребенок. А ребенок нуждается в ласке. Чтобы творить, детским писателям нужна атмосфера любви и сочувствия, та самая, которая окружала когда-то наших гениальных предшественников, Эдварда Лира, Льюиза Кэрролла, а теперь окружает А. Милна и Лофтинга. Видя же вокруг себя только злые глаза и кулаки, детский писатель заглушает в себе свои сказки и песни. Враги чуковщины добились своего: Чуковский давно уже бросил писать для детей – и за целые три года не написал ни строки. Победить чуковщину оказалось очень легко, так как она беспомощна и вполне беззащитна. Со стороны даже странно смотреть, зачем это враги чуковщины тратят понапрасну столько сил на ее сокрушение. Она и так давно сокрушена.
(Если бы вместо того, чтобы бороться с двумя-тремя детскими сказочниками, эти люди направили свою могучую боевую энергию против детской проституции, детского пьянства, детских венерических болезней – Москва, я уверен, совершенно избавилась бы от омерзительного наследия прошлой эпохи. Но они предпочитают бороться с чуковщиной, ибо это значительно легче.)
Детский писатель не может творить под аккомпанемент злобы, ругательства, так как самая основа его творчества – нежность.
И теперь, когда чуковщина сокрушена, убита, да позволено будет сказать о ней надгробное слово.
Я думаю, что у нее были и добрые качества:
Во 1-х, она была основана на любовном изучении детей.
Во 2-х, ей была присуща известная доля новаторства, ибо «Крокодил» не подражал никому, я сам изобрел и прием, и язык своих книг. После него стало значительно легче. Он проторил дорогу молодежи. И что бы вы ни говорили, большинство нынешних поэм для детей – суть внуки «Крокодила».
В 3-х, чуковщина – честная работа над своим материалом. Автор «Мойдодыра» всегда сознавал свои малые литературные силы и старался восполнить недостаток таланта старательной и кропотливой работой. Какова бы ни была чуковщина, в ней никогда не бывало ни одного грамма халтуры. А по нынешним временам это – как вы знаете, редкость.
Есть у чуковщины и 4-е качество. Она литературна. Лундберг в своем тонком и едком вступительном слове к нашим разговорам о чуковщине очень язвительно сказал, что, если меня любят дети, это вовсе не значит, что мои книги имеют какое бы то ни было достоинство. Лундберг, конечно, прав. Все помнят, как девочки-школьницы боготворили свою обожаемую Лидию Чарскую. В тот день, когда в газете появилась моя статья против Чарской, дочь нашего лавочника отказалась продать мне коробочку спичек и свечку. А между тем ее писания были антилитературная рухлядь. Можно ли сказать это про мои стихи для детей? Их любят не только дети, но и писатели.
Когда в начале минувшего года Детская комиссия Гуса внезапно запретила почти все мои книги, Федерация писателей заявила протест против такой непонятной свирепости, а группа писателей в числе около ста человек подала в Нарком – прос заявление об отмене этой решительной меры. В этом заявлении писателям было угодно назвать меня «оригинальным художником слова». Я уверен, что я не заслужил этого почетного звания и что оно дано мне сгоряча. Но меня радует мысль, что чуковщину ругают лишь те, кто далеки от литературных кругов, кто даже представления не имеет о том, что такое произведение искусства, а сами литераторы в огромном своем большинстве за меня. Под заявлением в Наркомпрос есть такие имена, как Лидия Сейфуллина, Вяч. Шишков, Александр Яковлев, Константин Федин, Ефим Зозуля, Борис Пильняк, Алексей Толстой, Ольга Форш, Мих.Герасимов, Кириллов, Сергей Семенов, Николай Никитин, Мих.Зощен – ко, Елизавета Полонская, Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум, академик Тарле, акад. Ольденбург – и другие. Так что когда Е. Лундберг в своей тонкой и язвительной речи попытался изобразить меня кем-то вроде Чарской в штанах – то есть любимцем только одних малышей, которые ведь не знают, что хорошо и что плохо, он забыл, что Чарскую никто, кроме детей, и не любил, что мы, писатели, считали ее вне литературы, чего в данном случае нет.
* * *
Как до сих пор велась борьба с чуковщиной? Простыми, но вряд ли достойными уважения способами. Меня призывали и спрашивали:
– Почему в «Мухе-Цокотухе» паук находится так близко к своей мухе? Это может вызвать у детей эротические мысли. Почему у комарика гусарский мундир? Дети, увидев комарика в гусарском мундире, немедленно затоскуют о монархическом строе? Почему мальчик в «Мойдодыре» побежал к Таврическому Саду? Ведь в Таврическом Саду была Государственная дума. Почему героя «Крокодила» зовут Ваня Васильчиков? Не родственник ли он какого-то князя Васильчикова, который, кажется, при Александре IIзанимал какой-то важный пост? И не есть ли вообще Крокодил переодетый Деникин? Да, да, это высказывалось вслух, это даже порою печаталось – и на таких основаниях мои книги запрещались, изымались из обращения, урезывались. Сейчас запрещено «Чудо-дерево» как раз на таком основании.
«Чудо-дерево» я написал в утешение себе самому. Как многосемейный отец я всегда чрезвычайно остро ощущал покупку башмаков для детей. Каждый месяц кому-нибудь непременно нужны то туфли, то калоши, то ботинки. И вот я придумал утопию о башмаках, растущих на деревьях.
Лапти созрели,
Валенки
поспели.
Что же вы зеваете?
Их не обрываете?
Пусть всякий, кто знает советских ребят, скажет по совести, могут ли эти стишки ввести кого-нибудь из них в заблуждение. Конечно, нет, ибо каждый советский ребенок чуть не с четырехлетнего возраста на собственном опыте знает, как трудно достается его обувь отцу. Как отец ходит по лавкам, как он торгуется, какое это вообще большое событие – покупать башмаки. Прочитать советским детям эту книжку – это значит вызвать у них дружный, недоверчивый смех. – Врешь, заливаешь! – кричат они мне, когда я читаю им «Чудо-дерево» и сами начинают разговор о том, как производится обувь. Нет ни одного малыша, который не понимал бы, что стихи написаны в шутку, для смеха, из желания позабавить их нелепицей.
5. К.И. Чуковский – А.Б. Халатову
(Отрывок из черновика)
<1928>
...Теперь о чуковщине. Вам почему-то угодно трактовать меня, как чистого эстета. Но когда выйдет собрание моих сочинений, вы увидите, что поэты, которым я отдал больше всего любви и внимания, суть Уот Уитмен, Шевченко, Некрасов. Вряд ли это были писатели, для которых содержание их творчества стояло на заднем плане. У Уота Уитмена, как вы знаете, его тема настолько преобладала над всем остальным, что он бравировал полным пренебрежением к форме. И об этом поэте я написал больше десятка статей и шесть раз переводил его стихи – до такой степени мне была дорога его тема. Шевченка и Некрасова тоже нельзя назвать глашатаями чистой поэзии. А между тем это спутники всей моей жизни.
Чуждаюсь ли тенденции я в своих детских книгах. Нисколько! Например тенденция «Мойдодыра» – страстный призыв маленьких к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы говорили, «гы, гы видать, что жид!» эта тенденция стоит всех остальных. Я знаю сотни случаев, где «Мойдодыр» сыграл роль Наркомздрава для маленьких.
Та же тенденция и у «Федорина Горя». Там пропаганда гигиены, санитарии, уважения к вещам, которого так не хватает нашей юной культуре:
Буду,
буду я посуду
И любить, и уважать.
Тенденция моего «Лимпопо» – это уважение к медицине и докторам – тоже не лишнее в малокультурной стране.
Тенденция «Крокодила» и «Тараканища» даже слишком подчеркнута. Остальные книги – просто сказки, но черт возьми, неужели Советская страна уж не может вместить одного единственного сказочника! Я понимаю, если бы у нас было полсотни Чуковских и каждый из них написал бы полсотни «Бармалеев» и «Мух-Цокотух» – это была бы опасность. Это была бы чуковщина. Но ведь я почти единственный сказочник изо всех детских современных писателей, единственный сказочник на 150 000 000 – и пишу по одной сказке раз в три года.
6. Мы призываем к борьбе с «Чуковщиной»
(Резолюция общего собрания родителей Кремлевского детсада)
Общее собрание родителей Кремлевского детсада в количестве 49 чел. (22 рабочих, 9 красноармейцев, 18 служащих), заслушав и обсудив 7 марта сего года доклад о том, «какая книга нужна дошкольнику», считает необходимым привлечь внимание советской общественности к тому направлению в детской литературе, которое стало известно под общим названием «Чуковщина».
В настоящее время мы имеем книги Чуковского и его единомышленников в издании государственного издательства. Как выяснилось, Чуковского читают своим детям и часть наших родителей. Наш советский детсад ведет упорную борьбу за идеологию, за новый быт ребенка, и в этой борьбе сада книга является одним из наиболее ценных и важных средств воспитания ребенка. Это хорошо учитывают наши враги, стремящиеся тоже через книгу вырвать у нас ребенка, подчинить его своему влиянию.
Чуковский и его единомышленники дали много детских книг, но мы за 11 лет не знаем у них ни одной современной книги, в их книгах не затронуто ни одной советской темы, ни одна их книга не будит в ребенке социальных чувств, коллективных устремлений. Наоборот, у Чуковского и его соратников мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи («Бармалей», «Мой Додыр» – Гиз, «Чудо-дерево»), восхваляющие мещанство и кулацкое накопление («Муха-цокотуха» – Гиз, «Домок»), дающие неправильные представления о мире животных и насекомых («Крокодил» и «Тараканище»), а также книги явно контрреволюционные с точки зрения задач интернационального воспитания детей (Полтавский «Детки-разноцветки» – и-во Зиф, Ермолаевой «Маски» – Гиз).
В переживаемый страной момент обострения классовой борьбы мы должны быть особенно начеку и отдавать себе ясный отчет в том, что если мы не сумеем оградить нашу смену от враждебных влияний, то ее у нас отвоюют наши враги. Поэтому мы, родители Кремлевского детсада, постановили:
Не читать детям этих книг, протестовать в печати против издания книг авторов этого направления нашими государственными издательствами, предложить изъять из продажи совершенно ненормальные по рисункам книги Полтавского «Детки-разноцветки» с рис. Чехонина и Ермолаевой «Маски», предложить нашим издательским организациям усилить работу по выдвижению и подготовке соответствующих товарищей из среды пролетарских писателей, которые взяли бы в свои руки создание детской книги, соответствующей всей системе нашего воспитания, книги, которая бы развивала в наших детях зачатки здорового воображения, дала надлежащее классовое направление всему ходу их мыслей.
Призываем другие детские сады, отдельных родителей и педагогические организации присоединиться к нашему протесту и также высказаться на страницах газет.
От редакции. Помещая резолюцию, редакция просит родителей и педагогов – обменяться на страницах журнала мнениями по данному вопросу, подкрепив их конкретными материалами, наблюдениями, как реагировали дети на книжки Чуковского.
«Дошкольное воспитание», 1929, № 4 (Журнал Главсоцвоса)
7. К.Т. Свердлова. О «Чуковщине»
Последние мысли Чуковского о детях и детской литературе собраны в его недавно вышедшей книге «Маленькие дети» (изд. «Красной Газеты»). Вокруг Чуковского группируется и часть писательской интеллигенции, солидаризирующаяся с его точкой зрения. Таким образом, перед нами, несомненно, общественная группа с четко формулированной идеологией.
Приведем несколько цитат из книги Чуковского. «Мне давно уже кажется, – пишет Чуковский, – что нам, сочинителям детских стихов и рассказов, необходимо «уйти в детвору», как некогда «ходили в народ». Иначе все наши писания будут мертвечина и фальшь».
И дальше, говоря о нелепицах: «Некоторые наблюдатели думают, что самая эта тяга к обратной координации вещей порождена в ребенке стремлением к юмору, нам кажется, что это не так, нам кажется, что остроумие здесь – только побочный продукт, а первопричина этой тяги иная. Мне кажется, что это явление сложное, я думаю, что тот инстинкт, который побуждает двухлетнего или трехлетнего ребенка устанавливать обратное взаимоотношение вещей, имеет в своей основе не юмористическое, но познавательное отношение к миру». «К счастью, ребенок не представляет себе всех колоссальных размеров того непонятного, которое окружает его, он вечно во власти сладчайших иллюзий, и кто из нас не видел детей, которые простодушно уверены, что они отлично умеют готовить обеды, играть на рояле, управлять оркестром и т.д. Их только потому не пугает их собственная неумелость, что они не подозревают об истинных размерах ее. Но всякий раз, когда по какому-нибудь случайному поводу они почувствуют, до чего они слабы, это огорчает их до слез. Это сознание собственной слабости вызывает в ребенке, наряду с болью, и страх. Ребенок вообще необыкновенно пуглив. Он боится всего: и темной комнаты, и собственной тени, и чужого человека, и тысячи всевозможных чудовищ, которыми взрослые пугают его. Такой же страх вызывает в нем все непонятное, то, с чем не в силах совладать его ум. Я знаю ребенка, который проявляет все признаки страха. Когда при нем говорят на неизвестном ему языке, он забивается в угол у книжного шкафа и с испугом смотрит оттуда на всех говорящих, даже на свою родную мать. Другой ребенок – четырехлетняя девочка – начинает испуганно хныкать, когда при нем читают непонятную книгу. Тот участок мира, который еще неизвестен ребенку, пугает его».
«Хождение в ребенка», культ тем личного детства, культ хилого рафинированного ребенка, мещански-интеллигентской детской, боязнь разорвать с корнями «национально-народного» и желание какой угодно ценой во что бы то ни стало сохранить, удержать на поверхности жизни отмирающие и отживающие формы быта; коллекционирование мелочей и раритетов, культ и возведение в философию «мелочей», нелепиц, – вот наиболее характерное для точки зрения этой писательской группы.
Почему надо присматриваться к писаниям Чуковского и иже с ним? Потому ли, что они предлагают возрождать и культивировать в детской поэзии народное творчество, потому ли, что они хотят веселить и забавлять ребят остроумной шуткой, веселой выдумкой? Конечно, нет!
Кто будет возражать против непревзойденных образцов народной поэзии, кто будет спорить против того, что ребенка надо смешить, ибо бодрый смех – залог здоровья ребенка!
Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу потому, что они проводят идеологию мещанства, они несут ее с собой.
Опасно не то, что Чуковский в «Муркиной книге» развесил башмаки на деревьях, а то, что он подсовывает ребенку свою сладковато-мещанскую идеологию под видом заимствованных народных образцов – «рвите их, убогие, рвите, босоногие».
Из каких народных памятников заимствуют писатели этой группы свою сладковатую филантропию?
Опасно то, что писатели этой группы, делая, «много шума из ничего», создавая целые теории в оправдание своего творчества, возводя в философию «комнатные мелочи», которыми по существу являются все споры о нелепицах, перевертышах и т.п., говоря о познавательном инстинкте в детской игре, о детских страхах, ни словом не обмолвились о том, что в условиях нашего роста место неорганизованных ритмов «национальной поэзии» должна занять организованная ритмика грядущей индустриальной эпохи.
Говоря о детской игрушке, вздыхая о лубке, в котором ребенок представляет себя едущим не на коне, а обязательно на петухе или козе, они ни звука не говорят о механизированной игрушке, познавательная ценность которой в том, что она знакомит ребенка с явлениями, с которыми он сталкивается в нашей жизни, при нашей установке на машину.
Ратуя со всей горячностью за то, чтобы дать детям возможность умственной познавательной игры «в перевертывание», писатели этой группы ни словом не обмолвились об играх нового порядка, заполняющих жизнь нашего ребенка, о детской физкультуре, ритмике, организованной игре, производственной игре.
Плохо и опасно то, что, говоря о детских реакциях, детских переживаниях, детских страхах, писатели этой группы берут свои примеры из жизни детей, вырастающих в обстановке мещанской семьи, где детей «лелеют», оберегают от всякого дуновения жизни, выращивают их изнеженными, пугливыми, неврастеничными и нервными. Чуковский ни словом не упоминает о наших детях, – детстве, организованном через детский коллектив, где берется установка на умственную и физическую выдержку, на физическую смелость, на здоровую конкуренцию детской энергии, где от встреч детской энергии разного порядка вырастает новый тип ребенка.
В своей книге «О маленьких детях» Чуковский рассказывает, что после чтения письма одного педагога, укорявшего его в том, что он забивает «головы наших ребят всякими путаницами», ему стало не то, чтобы грустно, а душно: «Письмо затхлое, словно из погреба». Эти слова полностью хочется возвратить Чуковскому и всей его группе. Душно, как в погребе, становится, когда смотришь на трагическую обреченность и узость его миросозерцания и идеологии. Вместо впитывания живой, молодой, бьющей ключом вокруг него жизни – гробокопательство, поиски безнадежно уходящего и отмирающего.
Мы должны категорически поставить вопрос о том, что с группой Чуковского нам в детской литературе не по пути, мы можем допускать к печати его удачные и талантливо сделанные вещи, но с идеологией Чуковского и его группы мы должны и будем бороться, ибо это идеология вырождающегося мещанства, культ отмирающей семьи и мещанского детства.
«Красная печать. Двухнедельный орган отдела
агитации,
пропаганды и печати ЦК ВКП(б)»,
1929, № 9–10