документы 20-х годов

О борьбе с «чуковщиной»

«Я пишу эти строки, чтобы показать, как беззащитна у нас детская книга и в каком унижении находится у нас детский писатель, если имеет несчастье быть сказочником. Его трактуют как фальшивомонетчика и в каждой его сказке выискивают тайный политический смысл». Эти горькие строки вынужден был написать автор «Крокодила», когда травля его сказок в печати достигла чудовищных размеров. Публикуем несколько документов недоброй памяти периода «борьбы со сказкой», апофеоз которой пришелся на 1920-е годы.

Печатается по изданию: Корней Чуковский.
Собрание сочинений в 15 томах. Т.2. – М., Терра, 2000–2010 гг.
(документы приводятся в сокращении).

Корней Чуковский в куоккальском кабинете. Около 1915 года

1. К.И. Чуковский – заведующему Гублитом

26 октября 1926 года

I

Я могу гордиться тем, что я положил основание новой детской литературе. Будущий историк этой литературы от­метит, что именно с моего «Крокодила» началось полное об­новление ее ритмов, ее образов, ее словаря.

Поэма была так необычна, что вначале ни один журнал не хотел ее напечатать.

– Это стихи для уличных мальчишек! – говорили редак­торы.

Но именно такова была моя цель: создать уличную, не­салонную вещь, дабы в корне уничтожить ту приторно-кон­фетную жеманность, которая была присуща тогдашним стихам для детей. И дети показали мне, что я на верном пу­ти, что мои стихи созвучны той новой эпохе, которая тогда на­двигалась на нас. Дворянская и чиновничья среда, где куль­тивировалось «Задушевное слово», была разрушена до основания. Революция создала новое поколение детей, ко­торое потребовало от своей литературы нового языка, но­вого стиля, новых ритмов, – и моя поэма в каждой своей запятой шла навстречу этим новым требованиям. Оттого-то вся новая малолетняя Русь заучила эту поэму наизусть. Поэ­ма эта разошлась в 70.000 экземпляров (считая и экземп­ляр «Нивы», где она первоначально печаталась). Я не раз слыхал ее на улицах Одессы, Москвы, Феодосии, Ленинг­рада, Сестрорецка. Когда я прихожу в какой-нибудь дет­ский дом и начинаю читать ее детям, они перебивают ме­ня и начинают сами хором читать ее. Отрывки из нее дав­но стали в детской среде пословицами.

II

Отсюда следует, что книга эта по духу своему – не чужая ребенку, созданному нашей революцией. Да она и не может быть чужой ему, потому что:

во-первых – это книга для городского ребенка. Большин­ство детских стихов писались в России для деревенских де­тей, о деревне. В «Крокодиле» впервые появились: автомо­биль, аэроплан, трамвай и прочие образы большого города, столь привлекательные для наших детей;

во-вторых. Стихи постоянно сбиваются на бойкую город­скую частушку. Ритм подвижной и мажорный. Я десятки лет изучал ритм уличных детских стихов, прежде чем написал «Крокодила». Меня всегда возмущала унылая монотония русских деревенских стихов для детей.

В-третьих. Это поэма героическая. В ней маленький мальчик Ваня встает на защиту слабых. Он защищает весь город от нашествия диких зверей. В ней проповедь действенно­го героического отношения к жизни;

Ты злодей
Обижаешь людей?
Так за это мой меч
Твою голову с плеч! и т.д.

В-четвертых. В ней стремление к миру и братству:

Мы пушки закопаем,
Мы ружья поломаем,
Довольно мы сражались
И крови пролили!

И это – не толстовское непротивление, это – братство, добытое кровью и борьбой.

Поэтому я был весьма изумлен, когда узнал, что Гублит не нашел возможным разрешить четвертое издание этой книги, сочтя ее опасной и вредной.

Я был уверен, что если ее сюжет кое в каких местах и не отвечает тем (вполне основательным) требованиям, кото­рые теперь предъявляются к детским стихам, то ее стиль, ее форма, ее стиховая структура, ее общее направление вполне гармо­нируют с тем новым ребенком, которого создала революция. Так до сих пор смотрели на дело многие большие коммунисты, Ленинградский Совет рабочих и крестьянских депутатов не побоялся в самые бурные годы издать эту книгу в огромном числе экземпляров, а впоследствии ее дважды перепечаты­вали в Госиздате. Никак не могу понять, почему советская власть на девятом году революции внезапно сочла эту книгу столь вредной.

III

Впрочем, теперь мне обещают разрешить мою книгу, ес­ли я в ней переделаю кое-какие страницы.

Каких же вы требуете от меня переделок?

Выбросите прочь городового и замените его милицио­нером.

Это крайне удивило меня.

Неужели вы хотите, чтобы крокодил глотал не царско­го городового, а советского милиционера, и глотал наравне с собакой!?

Нет, – говорили мне. – Это и вправду неловко. Пусть городовой остается, но замените Петроград – Ленингра­дом.

Как! вы хотите, чтобы в городе Ленина оставались ста­рики городовые, которых глотают кровожадные гадины!

Нет, но мы вообще хотим, чтобы вы придали «Кроко­дилу» советскую идеологию.

Но в нем и так ничего антисоветского нет.

Помилуйте, в нем есть елка – предмет религиозного культа для буржуазных детей.

С этим я, конечно, не спорю: елка в моем «Крокодиле» имеется, но служит она, конечно, не религиозному культу, а беззаботному веселью детей. Не религия в елке, а поэзия, и каким нужно быть Угрюм-Бурчеевым, чтобы эту поэзию от­нять у ребенка.

Горячо протестую против всей этой угрюм-бурчеевской практики.

2. К.И. Чуковский – А.В. Луначарскому

<Середина декабря 1927>

Дорогой Анатолий Васильевич.

Научно-педагогическая секция ГУСа (ГУС – Государственный ученый совет, руководящий методический центр Наркомпроса РСФСР. Создан в 1919 году. С конца 1927 года следовало по­лучить разрешение ГУСа на издание любой книги для детей в государственном издательстве. – Прим. ред.)

запретила моего «Крокодила». Это кажется мне вопиющим скандалом. Како­ва бы ни была моя поэма, она есть подлинное произведе­ние искусства – и вычеркнуть ее из обихода детей может только мрачный изувер. Поэтому я считаю оскорблением не для себя, а для Наркомпроса то, что мой «Крокодил» за­прещен.

И добро бы это была какая-нибудь черносотенная книга, проповедующая жестокость и рабство. Но Вы сами знаете, что этого нет.

В первой части «Крокодила» – героическая борьба сла­бого ребенка с огромным чудовищем для спасения целого города.

Во второй части «Крокодила» – протест против заточе­ния вольных зверей в тесные клетки зверинцев. Освободи­тельный поход обитателей леса для спасения порабощен­ных собратьев.

В третьей части – протест против несправедливых войн. Герой Ваня предлагает зверям «разоружиться», спи­лить себе рога и клыки. Те согласны, прекращают бойню и начинают жить в городах на основе братского содруже­ства:

Стало на свете куда веселей,
Больше не нужно цепей и бичей.

Не советским педагогам восставать против этих стихов, особенно теперь, когда Советская страна заявила на весь мир могучий протест против каких бы то ни было вооруже­ний и войн.

Казалось бы, нужно гордиться тем, что в Советском Со­юзе в революционные дни появилась детская книга с призы­вом:

Мы ружья поломаем,
Мы пули закопаем,
А вы себе спилите
Копыта и рога.

Но вместо этого комиссия ГУСа, созданная для борьбы с хулиганскими детскими книгами, запрещает эту книгу на первом же своем заседании.

Против чего же восстают педагоги? Против слова «Пет­роград». Против слова «городовой». Но нельзя же уничто­жать подлинные произведения искусства из-за двух-трех устарелых слов. Мне предлагают заменить эти слова други­ми – но кому станет легче оттого, что Крокодил будет гло­тать милиционеров (и собак) в Ленинграде.

Поэтому я как старый писатель протестую против такой расправы с литературой.

Конфуз удесятеряется тем, что сейчас Госиздат в борьбе с частными издателями ведет со мной переговоры о приоб­ретении всех моих детских книг.

Сейчас известная американская поэтесса Бэббет Дейч переводит «Крокодила» на английский язык, а немецкий поэт Грегер – на немецкий язык. Как объяснить им, что эта книга, изданная вначале Советом рабочих и солдатских де­путатов, ныне запрещена по распоряжению ГУСа.

3. Н.К. Крупская. О «Крокодиле» Чуковского

Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам? Кроко­дил... Ребята видели его на картинке, в лучшем случае в Зоо­логическом саду. Они знают про него очень мало. У нас так мало книг, описывающих жизнь животных. А между тем жизнь животных страшно интересует ребят. Не лошадь, ов­ца, лягушка и пр., а именно те животные, которых они, ре­бята, не видели и о жизни которых им хочется так знать.

Это громадный пробел в нашей детской литературе. Но из «Крокодила» ребята ничего не узнают о том, что им так хо­телось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью. Однако не все же давать ребятам «положительные» знания, надо дать им и материал для того, чтобы повеселиться: звери в облике лю­дей – это смешно. Смешно видеть крокодила, курящего си­гару, едущего на аэроплане. Смешно видеть крокодильчика, лежащего в кровати, видеть бант и ночную кофту на крокодилихе, слона в шляпе и т. д.

Смешно также, что крокодил называется по имени и от­честву: «Крокодил Крокодилович», что носорог зацепился рогом за порог, а шакал заиграл на рояли. Все это веселит ребят, доставляет им радость. Это хорошо. Но вместе с заба­вой дается и другое. Изображается народ: народ орет, злит­ся, тащит в полицию, народ – трус, дрожит, визжит от стра­ха («А за ним-то народ и поет и орет...», «Рассердился народ и зовет и орет, эй, держите его да вяжите его. Да ведите ско­рее в полицию.», «Все дрожат, все от страха визжат...»). К этой картинке присоединяются еще обстриженные под скобку мужички, «благодарящие» шоколадом Ваню за его подвиг. Это уже совсем не невинное, а крайне злобное изо­бражение, которое, может, недостаточно осознается ребен­ком, но залегает в его сознании. Вторая часть «Крокодила» изображает мещанскую домашнюю обстановку крокодилье­го семейства, причем смех по поводу того, что крокодил от страха проглотил салфетку и др., заслоняет собой изобража­емую пошлость, приучает эту пошлость не замечать. Народ за доблести награждает Ваню, крокодил одаривает своих землячков, а те его за подарки обнимают и целуют. «3а доб­родетель платят, симпатии покупают» – вкрадывается в мозг ребенка.

Крокодил целует ноги у царя-гиппопотама. Перед царем он открывает свою душу. Автор влагает в уста крокодила пафосную речь, пародию на Некрасова:

«Узнайте, милые друзья,
Потрясена душа моя...»

[…]

Эта пародия на Некрасова не случайна.

Чуковский редактировал новое издание Некрасова и снабдил его своей статьей «Жизнь Некрасова». Хотя эта статья и пересыпана похвалами Некрасову, но сквозь них прорывается ярко выраженная ненависть к Некрасову. Описывая то, что Некрасову приходилось наблюдать в дет­стве, он замечает: «В пору же малолетства он мало вникал в то, что видел, и был самый обыкновенный помещичий сын». Помещичье происхождение Некрасова автор и даль­ше особо выпячивает: «...в сущности, Некрасов был дворя­нин, сын помещика, такой же барин, как Герцен, Тургенев, Огарев».

«К десятилетнему возрасту из мальчика вышел умелый картежник и меткий стрелок». «На одиннадцатом году Не­красов был отдан отцом в Ярославскую гимназию, где учил­ся плохо и лениво». В семнадцать лет, по словам Чуковско­го, Некрасов был малоразвитым подростком, имевшим при­страстие к романтической позе и фразе, писавшим фрази­стые стихи, не имевшие успеха. Но Некрасов умел приспо­собляться. «Его бойкие и ловкие стишки о взятках, деньгах, картах и чинах – обо всем, чем волновалось тогдашнее об­щество, пришлись по вкусу невзыскательным читателям». Некрасов превратился, по словам Чуковского, в писателя-поденщика, развлекателя публики, угождавшего «казарменно-канцелярской публике». «Все видели в нем бойкого, смышленого юношу, который умело и ловко пробивает себе дорогу». Но Некрасов «тайно терзался страшной тоской». Вообще тоска (или, как тогда говорили, хандра) была харак­терным свойством Некрасова, «присущим ему с самого дет­ства».

На Некрасова обратил внимание Белинский – и Некра­сов, забросив бойкие куплеты, стал писать «об угнетенных и страдающих». «Основной тон большинства его стихотво­рений – тон унылого, однообразного плача, прерываемого воплями проклятий и жалоб. Ритмы тягучие, с постоян­ным стремлением к протяжным звукам, …. Почти все эти стихи повествовали о страданиях от хо­лода, голода, насилия, болезней, нужды». «К началу пяти­десятых годов благосостояние поэта упрочилось», он стал издателем. «У него был великий талант отыскивать и при­манивать таланты». К концу 50-х «в русском обществе выдвинулись и заняли передовые позиции "новые люди", разночинцы, плебеи, люто ненавидевшие дворянскую, по­мещичью Русь. Некрасов, единственный из выдающихся русских поэтов, был тогда выразителем их идеалов и вку­сов».

Далее описывается Некрасов во времена реакции конца 60-х гг. Затем говорится о разночинной молодежи и ее фан­тастической вере в революционный инстинкт народа. […] «А когда Некрасов за­болел, его поклонение народу приняло еще более страст­ный характер. Можно сказать, что на смертном одре «на­род» заменял ему бога. Мучаясь невыносимыми болями, он даже молился народу о своем исцелении».

Все это мог писать только идейный враг Некрасова. Мелкими плевками заслоняет он личность «поэта мести и печали». И как-то особо резко выступает это мелкое злоб­ствование, вплетенное в громкие хвалы Некрасову, рядом с прощальным приветом Чернышевского, присланным из да­лекой ссылки умирающему поэту […]

«...Скажи ему, – писал Чернышевский Пыпину, – что я горячо люблю его как человека, что я благодарю его за его доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убеж­ден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех рус­ских поэтов. Я рыдаю о нем. Он действительно был чело­век очень высокого благородства души и человек велико­го ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэ­тов».

Ну, ладно. Вернемся к «Крокодилу». После сказанного ясно, почему так режет эта пародия на Некрасова в детской книжке.

Чуковский так увлекся писанием пародии на Некрасова, что забыл, что он пишет для маленьких ребят... Дальше фа­була такая: звери под влиянием пожирателя детей, мещани­на-крокодила, курившего сигары и гулявшего по Невскому, идут освобождать своих томящихся в клетках братьев-зве­рей. Все перед ними разбегаются в страхе, но зверей побеж­дает герой Ваня Васильчиков. Однако звери взяли в залож­ницы Лялю, и, чтобы освободить ее, Ваня дает свободу зве­рям:

«Вашему народу
Я даю свободу,
Свободу я даю!»

Что вся эта чепуха обозначает? Какой политической смысл она имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать его довольно трудновато. Или это простой набор слов? Однако набор слов не столь уже не­винный. Герой, дарующий свободу народу, чтобы выкупить Лялю, – это такой буржуазный мазок, который бесследно не пройдет для ребенка. Приучать ребенка болтать всякую че­пуху, читать всякий вздор, может быть, и принято в буржу­азных семьях, но это ничего общего не имеет с тем воспита­нием, которое мы хотим дать нашему подрастающему поко­лению. Такая болтовня – неуважение к ребенку. Сначала его манят пряником – веселыми, невинными рифмами и ко­мичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдет бесследно для него.

Я думаю, «Крокодил» ребятам нашим давать не надо не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть.

Н. Крупская. «Правда», 1 февраля 1928

4. К. Чуковский. <Наброски>

<1928>

Травля моих сказок достигла размеров чудовищных. Са­мое имя мое сделалось ругательным словом. Редактор одно­го журнала, возвращая авторам рукописи, пишет на них: это чуковщина. И хотя авторы уверяют меня, что они польщены, но я отнюдь не разделяю их чувств. Каждый детский писа­тель есть по своему душевному складу ребенок. А ребенок нуждается в ласке. Чтобы творить, детским писателям нужна атмосфера любви и сочувствия, та самая, которая окружала когда-то наших гениальных предшественников, Эдварда Ли­ра, Льюиза Кэрролла, а теперь окружает А. Милна и Лофтинга. Видя же вокруг себя только злые глаза и кулаки, дет­ский писатель заглушает в себе свои сказки и песни. Враги чуковщины добились своего: Чуковский давно уже бросил писать для детей – и за целые три года не написал ни стро­ки. Победить чуковщину оказалось очень легко, так как она беспомощна и вполне беззащитна. Со стороны даже стран­но смотреть, зачем это враги чуковщины тратят понапрасну столько сил на ее сокрушение. Она и так давно сокрушена.

(Если бы вместо того, чтобы бороться с двумя-тремя дет­скими сказочниками, эти люди направили свою могучую бо­евую энергию против детской проституции, детского пьян­ства, детских венерических болезней – Москва, я уверен, совершенно избавилась бы от омерзительного наследия прошлой эпохи. Но они предпочитают бороться с чуковщиной, ибо это значительно легче.)

Детский писатель не может творить под аккомпанемент злобы, ругательства, так как самая основа его творчества – нежность.

И теперь, когда чуковщина сокрушена, убита, да позво­лено будет сказать о ней надгробное слово.

Я думаю, что у нее были и добрые качества:

Во 1-х, она была основана на любовном изучении детей.

Во 2-х, ей была присуща известная доля новаторства, ибо «Крокодил» не подражал никому, я сам изобрел и при­ем, и язык своих книг. После него стало значительно легче. Он проторил дорогу молодежи. И что бы вы ни говорили, большинство нынешних поэм для детей – суть внуки «Кро­кодила».

В 3-х, чуковщина – честная работа над своим материалом. Автор «Мойдодыра» всегда сознавал свои малые литератур­ные силы и старался восполнить недостаток таланта старате­льной и кропотливой работой. Какова бы ни была чуковщина, в ней никогда не бывало ни одного грамма халтуры. А по нынешним временам это – как вы знаете, редкость.

Есть у чуковщины и 4-е качество. Она литературна. Лундберг в своем тонком и едком вступительном слове к на­шим разговорам о чуковщине очень язвительно сказал, что, если меня любят дети, это вовсе не значит, что мои книги имеют какое бы то ни было достоинство. Лундберг, конеч­но, прав. Все помнят, как девочки-школьницы боготворили свою обожаемую Лидию Чарскую. В тот день, когда в газете появилась моя статья против Чарской, дочь нашего лавоч­ника отказалась продать мне коробочку спичек и свечку. А между тем ее писания были антилитературная рухлядь. Можно ли сказать это про мои стихи для детей? Их любят не только дети, но и писатели.

Когда в начале минувшего года Детская комиссия Гуса внезапно запретила почти все мои книги, Федерация писате­лей заявила протест против такой непонятной свирепости, а группа писателей в числе около ста человек подала в Нарком – прос заявление об отмене этой решительной меры. В этом за­явлении писателям было угодно назвать меня «оригиналь­ным художником слова». Я уверен, что я не заслужил этого почетного звания и что оно дано мне сгоряча. Но меня радует мысль, что чуковщину ругают лишь те, кто далеки от литера­турных кругов, кто даже представления не имеет о том, что такое произведение искусства, а сами литераторы в огром­ном своем большинстве за меня. Под заявлением в Наркомпрос есть такие имена, как Лидия Сейфуллина, Вяч. Шишков, Александр Яковлев, Константин Федин, Ефим Зозуля, Борис Пильняк, Алексей Толстой, Ольга Форш, Мих.Герасимов, Кириллов, Сергей Семенов, Николай Никитин, Мих.Зощен – ко, Елизавета Полонская, Юрий Тынянов, Борис Эйхенба­ум, академик Тарле, акад. Ольденбург – и другие. Так что ког­да Е. Лундберг в своей тонкой и язвительной речи попытался изобразить меня кем-то вроде Чарской в штанах – то есть лю­бимцем только одних малышей, которые ведь не знают, что хорошо и что плохо, он забыл, что Чарскую никто, кроме де­тей, и не любил, что мы, писатели, считали ее вне литерату­ры, чего в данном случае нет.

* * *

Как до сих пор велась борьба с чуковщиной? Простыми, но вряд ли достойными уважения способами. Меня призы­вали и спрашивали:

– Почему в «Мухе-Цокотухе» паук находится так близко к своей мухе? Это может вызвать у детей эротические мыс­ли. Почему у комарика гусарский мундир? Дети, увидев ко­марика в гусарском мундире, немедленно затоскуют о мо­нархическом строе? Почему мальчик в «Мойдодыре» побе­жал к Таврическому Саду? Ведь в Таврическом Саду была Го­сударственная дума. Почему героя «Крокодила» зовут Ваня Васильчиков? Не родственник ли он какого-то князя Васильчикова, который, кажется, при Александре IIзанимал ка­кой-то важный пост? И не есть ли вообще Крокодил пере­одетый Деникин? Да, да, это высказывалось вслух, это даже порою печаталось – и на таких основаниях мои книги за­прещались, изымались из обращения, урезывались. Сейчас запрещено «Чудо-дерево» как раз на таком основании.

«Чудо-дерево» я написал в утешение себе самому. Как многосемейный отец я всегда чрезвычайно остро ощущал покупку башмаков для детей. Каждый месяц кому-нибудь не­пременно нужны то туфли, то калоши, то ботинки. И вот я придумал утопию о башмаках, растущих на деревьях.

Лапти созрели,
Валенки поспели.
Что же вы зеваете?
Их не обрываете?

Пусть всякий, кто знает советских ребят, скажет по сове­сти, могут ли эти стишки ввести кого-нибудь из них в за­блуждение. Конечно, нет, ибо каждый советский ребенок чуть не с четырехлетнего возраста на собственном опыте знает, как трудно достается его обувь отцу. Как отец ходит по лавкам, как он торгуется, какое это вообще большое со­бытие – покупать башмаки. Прочитать советским детям эту книжку – это значит вызвать у них дружный, недоверчивый смех. – Врешь, заливаешь! – кричат они мне, когда я читаю им «Чудо-дерево» и сами начинают разговор о том, как про­изводится обувь. Нет ни одного малыша, который не пони­мал бы, что стихи написаны в шутку, для смеха, из желания позабавить их нелепицей.

5. К.И. Чуковский – А.Б. Халатову

(Отрывок из черновика)

<1928>

...Теперь о чуковщине. Вам почему-то угодно трактовать меня, как чистого эстета. Но когда выйдет собрание моих сочинений, вы увидите, что поэты, которым я отдал больше всего любви и внимания, суть Уот Уитмен, Шевченко, Не­красов. Вряд ли это были писатели, для которых содержа­ние их творчества стояло на заднем плане. У Уота Уитмена, как вы знаете, его тема настолько преобладала над всем остальным, что он бравировал полным пренебрежением к форме. И об этом поэте я написал больше десятка статей и шесть раз переводил его стихи – до такой степени мне была дорога его тема. Шевченка и Некрасова тоже нельзя на­звать глашатаями чистой поэзии. А между тем это спутники всей моей жизни.

Чуждаюсь ли тенденции я в своих детских книгах. Ни­сколько! Например тенденция «Мойдодыра» – страстный призыв маленьких к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы го­ворили, «гы, гы видать, что жид!» эта тенденция стоит всех остальных. Я знаю сотни случаев, где «Мойдодыр» сыграл роль Наркомздрава для маленьких.

Та же тенденция и у «Федорина Горя». Там пропаганда гигиены, санитарии, уважения к вещам, которого так не хватает нашей юной культуре:

Буду, буду я посуду
И любить, и уважать.

Тенденция моего «Лимпопо» – это уважение к медицине и докторам – тоже не лишнее в малокультурной стране.

Тенденция «Крокодила» и «Тараканища» даже слишком подчеркнута. Остальные книги – просто сказки, но черт во­зьми, неужели Советская страна уж не может вместить одно­го единственного сказочника! Я понимаю, если бы у нас бы­ло полсотни Чуковских и каждый из них написал бы полсот­ни «Бармалеев» и «Мух-Цокотух» – это была бы опасность. Это была бы чуковщина. Но ведь я почти единственный ска­зочник изо всех детских современных писателей, единст­венный сказочник на 150 000 000 – и пишу по одной сказке раз в три года.

6. Мы призываем к борьбе с «Чуковщиной»

(Резолюция общего собрания родителей Кремлевского детсада)

Общее собрание родителей Кремлевского детсада в ко­личестве 49 чел. (22 рабочих, 9 красноармейцев, 18 служа­щих), заслушав и обсудив 7 марта сего года доклад о том, «какая книга нужна дошкольнику», считает необходимым привлечь внимание советской общественности к тому на­правлению в детской литературе, которое стало известно под общим названием «Чуковщина».

В настоящее время мы имеем книги Чуковского и его единомышленников в издании государственного издатель­ства. Как выяснилось, Чуковского читают своим детям и часть наших родителей. Наш советский детсад ведет упор­ную борьбу за идеологию, за новый быт ребенка, и в этой борьбе сада книга является одним из наиболее ценных и важных средств воспитания ребенка. Это хорошо учитыва­ют наши враги, стремящиеся тоже через книгу вырвать у нас ребенка, подчинить его своему влиянию.

Чуковский и его единомышленники дали много детских книг, но мы за 11 лет не знаем у них ни одной современной книги, в их книгах не затронуто ни одной советской темы, ни одна их книга не будит в ребенке социальных чувств, коллек­тивных устремлений. Наоборот, у Чуковского и его соратни­ков мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи («Бармалей», «Мой Додыр» – Гиз, «Чудо-дерево»), восхва­ляющие мещанство и кулацкое накопление («Муха-цокоту­ха» – Гиз, «Домок»), дающие неправильные представления о мире животных и насекомых («Крокодил» и «Тараканище»), а также книги явно контрреволюционные с точки зрения задач интернационального воспитания детей (Пол­тавский «Детки-разноцветки» – и-во Зиф, Ермолаевой «Ма­ски» – Гиз).

В переживаемый страной момент обострения классовой борьбы мы должны быть особенно начеку и отдавать себе ясный отчет в том, что если мы не сумеем оградить нашу смену от враждебных влияний, то ее у нас отвоюют наши враги. Поэтому мы, родители Кремлевского детсада, поста­новили:

Не читать детям этих книг, протестовать в печати про­тив издания книг авторов этого направления нашими госу­дарственными издательствами, предложить изъять из про­дажи совершенно ненормальные по рисункам книги Пол­тавского «Детки-разноцветки» с рис. Чехонина и Ермолае­вой «Маски», предложить нашим издательским организаци­ям усилить работу по выдвижению и подготовке соответст­вующих товарищей из среды пролетарских писателей, кото­рые взяли бы в свои руки создание детской книги, соответ­ствующей всей системе нашего воспитания, книги, которая бы развивала в наших детях зачатки здорового воображе­ния, дала надлежащее классовое направление всему ходу их мыслей.

Призываем другие детские сады, отдельных родителей и педагогические организации присоединиться к нашему протесту и также высказаться на страницах газет.

От редакции. Помещая резолюцию, редакция просит родителей и педагогов – обменяться на страницах журнала мнениями по данному вопросу, подкрепив их конкретными материалами, наблюдениями, как реагировали дети на книжки Чуковского.

«Дошкольное воспитание», 1929, № 4 (Журнал Главсоцвоса)

7. К.Т. Свердлова. О «Чуковщине»

Последние мысли Чуковского о детях и детской литера­туре собраны в его недавно вышедшей книге «Маленькие дети» (изд. «Красной Газеты»). Вокруг Чуковского группи­руется и часть писательской интеллигенции, солидаризиру­ющаяся с его точкой зрения. Таким образом, перед нами, несомненно, общественная группа с четко формулирован­ной идеологией.

Приведем несколько цитат из книги Чуковского. «Мне давно уже кажется, – пишет Чуковский, – что нам, сочини­телям детских стихов и рассказов, необходимо «уйти в дет­вору», как некогда «ходили в народ». Иначе все наши писа­ния будут мертвечина и фальшь».

И дальше, говоря о нелепицах: «Некоторые наблюдате­ли думают, что самая эта тяга к обратной координации ве­щей порождена в ребенке стремлением к юмору, нам кажет­ся, что это не так, нам кажется, что остроумие здесь – толь­ко побочный продукт, а первопричина этой тяги иная. Мне кажется, что это явление сложное, я думаю, что тот ин­стинкт, который побуждает двухлетнего или трехлетнего ребенка устанавливать обратное взаимоотношение вещей, имеет в своей основе не юмористическое, но познаватель­ное отношение к миру». «К счастью, ребенок не представля­ет себе всех колоссальных размеров того непонятного, ко­торое окружает его, он вечно во власти сладчайших иллю­зий, и кто из нас не видел детей, которые простодушно уве­рены, что они отлично умеют готовить обеды, играть на ро­яле, управлять оркестром и т.д. Их только потому не пугает их собственная неумелость, что они не подозревают об ис­тинных размерах ее. Но всякий раз, когда по какому-нибудь случайному поводу они почувствуют, до чего они слабы, это огорчает их до слез. Это сознание собственной слабости вы­зывает в ребенке, наряду с болью, и страх. Ребенок вообще необыкновенно пуглив. Он боится всего: и темной комна­ты, и собственной тени, и чужого человека, и тысячи все­возможных чудовищ, которыми взрослые пугают его. Такой же страх вызывает в нем все непонятное, то, с чем не в си­лах совладать его ум. Я знаю ребенка, который проявляет все признаки страха. Когда при нем говорят на неизвестном ему языке, он забивается в угол у книжного шкафа и с испу­гом смотрит оттуда на всех говорящих, даже на свою род­ную мать. Другой ребенок – четырехлетняя девочка – начи­нает испуганно хныкать, когда при нем читают непонятную книгу. Тот участок мира, который еще неизвестен ребенку, пугает его».

«Хождение в ребенка», культ тем личного детства, культ хилого рафинированного ребенка, мещански-интеллигент­ской детской, боязнь разорвать с корнями «национально-на­родного» и желание какой угодно ценой во что бы то ни ста­ло сохранить, удержать на поверхности жизни отмирающие и отживающие формы быта; коллекционирование мелочей и раритетов, культ и возведение в философию «мелочей», нелепиц, – вот наиболее характерное для точки зрения этой писательской группы.

Почему надо присматриваться к писаниям Чуковского и иже с ним? Потому ли, что они предлагают возрождать и ку­льтивировать в детской поэзии народное творчество, пото­му ли, что они хотят веселить и забавлять ребят остроумной шуткой, веселой выдумкой? Конечно, нет!

Кто будет возражать против непревзойденных образцов народной поэзии, кто будет спорить против того, что ре­бенка надо смешить, ибо бодрый смех – залог здоровья ре­бенка!

Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу по­тому, что они проводят идеологию мещанства, они несут ее с со­бой.

Опасно не то, что Чуковский в «Муркиной книге» разве­сил башмаки на деревьях, а то, что он подсовывает ребенку свою сладковато-мещанскую идеологию под видом заимствованных народных образцов – «рвите их, убогие, рвите, босоногие».

Из каких народных памятников заимствуют писатели этой группы свою сладковатую филантропию?

Опасно то, что писатели этой группы, делая, «много шу­ма из ничего», создавая целые теории в оправдание своего творчества, возводя в философию «комнатные мелочи», ко­торыми по существу являются все споры о нелепицах, пере­вертышах и т.п., говоря о познавательном инстинкте в дет­ской игре, о детских страхах, ни словом не обмолвились о том, что в условиях нашего роста место неорганизованных ритмов «национальной поэзии» должна занять организо­ванная ритмика грядущей индустриальной эпохи.

Говоря о детской игрушке, вздыхая о лубке, в котором ребенок представляет себя едущим не на коне, а обязатель­но на петухе или козе, они ни звука не говорят о механизирован­ной игрушке, познавательная ценность которой в том, что она знакомит ребенка с явлениями, с которыми он сталкивается в на­шей жизни, при нашей установке на машину.

Ратуя со всей горячностью за то, чтобы дать детям воз­можность умственной познавательной игры «в переверты­вание», писатели этой группы ни словом не обмолвились об иг­рах нового порядка, заполняющих жизнь нашего ребенка, о дет­ской физкультуре, ритмике, организованной игре, производствен­ной игре.

Плохо и опасно то, что, говоря о детских реакциях, дет­ских переживаниях, детских страхах, писатели этой группы берут свои примеры из жизни детей, вырастающих в обста­новке мещанской семьи, где детей «лелеют», оберегают от всякого дуновения жизни, выращивают их изнеженными, пугливыми, неврастеничными и нервными. Чуковский ни сло­вом не упоминает о наших детях, – детстве, организованном через детский коллектив, где берется установка на умственную и физи­ческую выдержку, на физическую смелость, на здоровую конкурен­цию детской энергии, где от встреч детской энергии разного поряд­ка вырастает новый тип ребенка.

В своей книге «О маленьких детях» Чуковский рассказы­вает, что после чтения письма одного педагога, укорявшего его в том, что он забивает «головы наших ребят всякими пу­таницами», ему стало не то, чтобы грустно, а душно: «Пись­мо затхлое, словно из погреба». Эти слова полностью хочет­ся возвратить Чуковскому и всей его группе. Душно, как в погребе, становится, когда смотришь на трагическую обре­ченность и узость его миросозерцания и идеологии. Вместо впитывания живой, молодой, бьющей ключом вокруг него жизни – гробокопательство, поиски безнадежно уходящего и отмирающего.

Мы должны категорически поставить вопрос о том, что с группой Чуковского нам в детской литературе не по пути, мы можем допускать к печати его удачные и талантливо сделан­ные вещи, но с идеологией Чуковского и его группы мы должны и бу­дем бороться, ибо это идеология вырождающегося мещанст­ва, культ отмирающей семьи и мещанского детства.

«Красная печать. Двухнедельный орган отдела агитации,
пропаганды и печати ЦК ВКП(б)»,
1929, № 9–10